Над изгородью медленно поднялась рука с зажатым в ней куском мяса, обернутым в вощеную бумагу. Рука помахала им из стороны в сторону, и кусок шлепнулся на аккуратный газон по ту сторону изгороди. Лай утих. А над ивняком показалось обтрепанное куриное перо, украшавшее огромный берет. Под беретом виднелся край светлой челки и горящие любопытством глаза. Взгляд их был бегающим и цепким: он выхватил все – и ровный газон, и чавкающего трехголового щенка, и верхушки деревьев позади дома, и аккуратненькую избушку учителя фехтования.
Этот учитель не давал Василе покоя с тех пор, как он краем уха уловил слушок, что вовсе и не фехтованию в этом пряничном домике золотую молодежь-то учат. А взявшись собирать сведения, узнал странное: прислугу сенсей не жаловал, хотя сам как будто тоже не в подворотне родился, из дому выходил редко, все больше ходили к нему, близких знакомств за год пребывания в Воларионе не свел, да и вообще… подозрительный выходил типчик. Только что щенок, на днях купленный им с улицы, в картину не вписывался. Но как знать, зачем он зверика взял? С них же, с извращенцев, все станется.
В общем, уже неделю Василе не мог спать: стоило ему закрыть глаза, как весь мозг заслоняли кричащие заголовки – «ФЕХТУН-РАСТЛИТЕЛЬ ВЫШЕЛ НА ОХОТУ!» или «ШОК! ЗА ЧТО ПЛАТЯТ СЕНСЕЯМ?!». В общем, терпение его лопнуло. Подослать кого к нелюдимому учителю не выходило, поэтому Василе пошел на дело сам. Весь день вчера он просматривал гравюры в книгах, где были изображены аристократы – по его мнению, самые настоящие. На улице-то они может тоже есть, но поди отличи? Ошибок же допускать нельзя! И всю ночь Василе перешивал шмотки, а все утро – гримировался. Мясо для щенка тоже не забыл.
И теперь выглядывая из-за изгороди, оценивал обстановку критическим оком: жил растлитель, надо сказать, пасторально. Не хватало только радуги и милого пони у крыльца.
«Идеальное прикрытие для гнезда разврата!» - думал Василе под бодрое чавканье щенка. – «А прислуга-то имеется! Вон, как окна драит… поди, чтобы до прихода хозяина лыжи навернуть. От греха-то подальше…»
- Пссс! – Поднявшись с корточек позвал он, сверля заговорщицким взглядом спину мужика со шваброй. – Эй, приятель! А что, хозяин твой того… не дома?

Пудра не только реяла по ветру, но и текла по щекам вместе с каплями пота: на улице стояла чертовская жара и без парика с беретом, а с ними и вовсе недолго было испариться.
- Это какой же я пустяк, если барин твой сам мне встречу назначил? – На лице Василе, несмотря на откровенную ложь, не дрогнул ни единый мускул. – А тебя не предупредили? Ну, с них станется, с господ-то. Знаем, видели! Ты, браток, не гляди, что я тоже… ну, того… типа как они. Я всю жизнь в честном труде жил и спины не разгибал, так работал! Не руки у меня, одни трудовые мозоли! Сейчас, правда, за перчатками не видать… Но что поделать? Ниб.. налби… ниблис аплиж! Во! Положение, значится, обязывает. По ихнему это, по иностранному!
За болтовней он таки стянул громоздкий берет, чудом не свезя парик, и теперь обмахивался им, как веером. Почти лысое перо печально реяло в жарком воздухе туда-сюда.
- Я ж не местный, да? – Продолжал трепаться Василе, не давая работнику тряпки и швабры и слова вставить. – Жил себе, знаешь, в одном мирке, тут, за углом буквально, и на те – помер, оказывается, родственник, да кучу денег оставил. Наследство! Ну что будешь делать? Принял! А его ж, сокровище это, защищать надо. Мало ли поганцев теперь убить захотят, да доброе мое присвоить? А я может ни разу в жизни даже раков не ел! Из бокала не пил! Розовой водой не умывался! Так и помру… молодым…
Василе хотел пустить скупую мужскую слезу по печальной доле, но вспомнил про грим и удержался. Импровизировал на ходу, сам не особенно вникая в чушь, что бодро слетала с языка. Болтая, он осматривал двор фехтовальщика, выискивая на нем следы разврата и запоминая расположение кустов, дорожек и иных предметов. Мало ли, когда пригодится?
- Так вот, - продолжил он, - а барин-то твой тут как тут: «Жаль, - говорит, - мне тебя, молодого да раннего! Убьют! Как пить дать, прирежут в темном углу и не посовестятся! Уж я этот народ знаю, сам скольких положил, не упомнить…» И предложил мне поучиться. Ну, ты понял… - Взгляд Василе стал загадочным и явно намекающим на некую тайну, которую и неведомый уборщик, и он сам якобы отлично знали. - …чему барин-то твой обучает.

Отредактировано Василе Ецко (2018-02-28 22:35:41)

- А то ж! – Кивнул Василе и вдруг, сам не понимая отчего, дико захотел не упасть в грязь лицом перед мойщиком окон и любимцем птиц. Подкинул берет. Тот взлетел, как умирающая от ожирения курица, и лениво опустился на землю мимо изящно выставленной руки «ученика», который даже голову повернуть в сторону шмоточки не счел нужным. – Так и сказал! Я, говорит, поганцев, и так, и эдак, и поперек, и вдоль, мать их ити! А потом, такой, кьяя!..
Сделав резкий выпад вдоль изгороди, Василе попытался изобразить то, как по его мнению, должны «так и эдак» делать опытные фехтовальщики. Ногой, однако, он попал в берет, поскользнулся и едва не сел на шпагат прямо посреди улицы.
«Карма!» - загоняя слезы обратно усилием воли, думал он, кое-как составив расползшиеся ноги вместе. – «Повезло хоть, бубенчики сохранил…»
О том, что было бы, приземлись он с размаху на твердый камень, которым была вымощена улица, думать не хотелось. Хотелось выть от боли, но Василе помнил о достоинстве аристократа. И терпел.
- Правда, что ли? – Сипло спросил он, проведя по щеке пальцами. Пальцы были черны, как души демонов и совесть банкиров. – Эх, тяжко, братец, тяжко жить аристократам! Они все ж как думают-то? Барин! Господин! На шелке спит, рюшами закусывает! И я так думал… а теперь глянь че! Зебра помрет от зависти. А я от стыда. Вся косметика потекла, срам-то! Срам какой…
Качая головой, он вздохнул, поднял с земли ни на что уже не похожий берет с лысым, как коленка, пером. Стукнул беретом об изгородь, выбил облако пыли, и пошел, куда позвали. Посидеть в беседке Василе был очень даже не против – ноги после невольного «шпагата» болели зверски и шел он, как давно не видавшая суши утка.
«Стихотворное пение! – Думал Василе, шлепая мимо почти доевшего кусман мяса щенка: радостного в три башки существа, которому и дела не было до прессы, до растлителей, и до всего, кроме жратвы. Щенку хотелось завидовать, но не было времени. – Ишь, как выкрутился! И ведь как только эти дела ни называли, а вот стихотворным пением – впервые. Фехтун-то тот еще затейник, похоже…»
- И что ты? Стану я такого малыша бояться! Вон как уплетает: любо-дорого же взглянуть! – Невольно улыбнувшись трем черным затылкам, сказал Василе. – А ты сам-то тоже того… ну, в пениях этих участие принимаешь?
Вопрос, имевший огромное значение для всей миссии, он задал походя и будто бы ненароком, при этом отчаянно кося глазами: поймать хоть какое-то выражение на лице властителя швабры было очень важно.

В беседке Василе, наконец-то, смог хоть немного отдохнуть от жары: здесь была тень, уют, шуршала зелень, рядом в три горла дышал очаровашка-пес и щебетали птицы. Одна из которых не постеснялась совершить акт вандализма над беретом, и без того пострадавшим дальше некуда.
«Кабан, значит. – Подумал Василе, с дичайшей осторожностью усаживая больное после «Пьяной обезьяны» тело. – Уши отдавил, да и на совести канкан сплясал. Крепкий орешек попался… а ведь только слуга! На что же сам-то похож?!»
Вздохнув, он подцепил берет, крутнул изгаженную, пыльную шмотку на пальце. А кабаний друг, хотя и обещавшийся принести салфетки, так никуда и не шел.
- Знаешь, - вдруг сказал Василе, поглядывая на лысое перо, - беретик-то этот мне матушка сшила. Несколько лет назад, еще до того, как родич наш помер, и баблом осчастливил. Руки у нее золотые, а вот глазомер – не очень. Все хочет, чтобы я пристойно выглядел, жену поскорее присмотрел, такое все… Думаю, ночь-то она над ним просидела, над беретиком. А теперь глянь, на что он похож! Ни пожертвовать кому, ни на память оставить…
Лицо под пудрой и растекшимися черными полосами на миг изменилось: сделалось серьезным, задумчивым, стало как будто старше. Берет же снова крутнулся на пальце, замер.
- Ты вот что, братишка, - сказал Василе, - не надо салфеток никаких. Тут они уже не помогут. На-ка ты его, возьми, да выкинь где-нибудь, чтобы на глаза не попалось. Ага? А я пока барина твоего тут подожду. Дико, конечно, лупить его шваброй, да и боязно вообще-то, учитывая разницу в опыте, но что уж поделать? Надо так надо. И если у него – мастерство, у меня – внезапность, а она, как говорят, города берет.
Трепанув свободной рукой щенка по среднему из загривков, Василе уставился на швабру. Про внезапность это он хорошо сказал, а ведь слов мало: тут и впрямь, похоже, придется развратного фехтуна этой штукой отделывать. И как бы самому еще сверху не получить…
«Эх, - думал он, прикидывая, что швабру и тряпку можно, в случае чего, и по раздельности использовать, - знали бы мои читатели, чему я подвергаюсь! Чем я ради них жертвую!»

Матушка Василе, промаявшись с ним 20 лет, твердо усвоила одно: если хочется, чтобы сынуля сделал что-то так, как нужно, следует прямо и четко просить его словами через рот и желательно в приказном тоне. Не факт, что сработает, но в этом случае шансов больше. Намеки не прокатывали. Никакие. Слуга же у сенсея-извращенца, к сожалению, опытом журналистской маменьки не обладал, а потому в итоге и получилось то, что получилось.
Просидев минут пять в полной неподвижности под алчущим взглядом трехголового проглота, Василе встал и принялся ходить из угла в угол, охая от боли. Связки он, похоже, растянул, однако теперь было не до этого. Впервые в жизни Василе предстояло натуральным образом отмудохать всмаделишного аристократа, – шутка ли! И большой вопрос все же, как это сделать?
- Да… - Бормотал он, поглядывая на щенка. – Да… Хозяин-то твой редкой выдумки засранец! Ты подумай только: вынуждать совершенно мирных людей к агрессии! И как ты с ним живешь, а? Ну точно, выбора у тебя нет. Забыл я. Но ты, Кракен, не волнуйся. Как только выведу его на чистую воду, так и тебя к себе приберу. Узнаешь, как в нормальном доме жить! А пока давай, присоветуй мне что-нибудь. Надо ж как-то этого монстра в кружевах одолеть!
Щенок, однако, вывалил все три языка и глядел на гостя сочувственно. Он ничем не мог помочь Василе, даже если бы очень хотел.
- Так ты хоть молись за меня, ладно? – присев перед скамеечкой попросил горе-журналист, поглаживая обе крайние головы Кракена сразу. - Молитвы же в бо…
Голоса прямо за спиной он никак не ожидал и даже подпрыгнул. Щенок же кубарем скатился со скамейки и, явно позабыв о молитвах, кинулся навстречу хозяину.
«Ну, - подумал Василе, вставая, - пришло время вдарить по сытым рожам!»
- А мне, - сказал он, - передали, что для оной встречи надо пройти нечто типа боевого крещения. Так что не поймите неправильно, уважаемый сенсей – это демонстрация!
Улыбаясь во все имеющиеся зубы, Василе схватил швабру, сорвал с нее тряпку и размашистым жестом уличного фокусника швырнул ее в голову приближающегося к беседке аристократа. Швабру он тут же перехватил двумя руками и с совершенно бешеным улюлюканьем ринулся вслед за тряпкой. Черенок боевого инструмента был нацелен прямо в беззащитный живот растлителя золотой молодежи.

Отредактировано Василе Ецко (2018-03-02 00:21:45)

Насколько бы сытой ни была рожа у нелюдимого фехтовальщика, а попасть по ней оказалось тем еще дельцем – мало того, что тряпка не долетела, хотя швырнул ее Василе прилично, так и шваброй промазал. По инерции пролетев пять-семь шагов с уборочным инвентарем наперевес, он остановился.
«Ишь, как скачет! – После улюлюканья в горле акулы пера сделалось сухо, как в пустыне. – Любой балет его с руками оторвет!»
Ноги самого Василе ныли. Поставив швабру, он оперся на нее локтем, прихлопнул на макушку сплозлший во время атаки парик, и обернулся.
- Читал я, - сказал он, вытирая лоб тыльной стороной ладони, - что есть где-то храмы – вроде и монахи там живут, а вроде и боевым искусствам учат. И шибко особое искусство-то! Ну, кирпич лбом перешибить или стену подпереть ху… в общем, те еще ребята. Да и абы кого к себе не берут, хотя народу просится – тьма! Они проверки всякие устраивают. Кого стоять у ворот сутками заставляют, а кого – двор мести. Слуга-то ваш, чай, из такого храма выписан?
«А странный барин тут, - думал Василе, шагая к беседке и опираясь на швабру, как на клюку. – На слугу похож. Прическа та же, штаны одинаковые, рост тоже, голос… да и пальцами щелкает, как тот»
В голове мигом нарисовался любопытнейший сюжет о внебрачном кузене тихони-фехтовальщика, которого тихоня эксплуатирует во все тяжкие и заставляет лицо под косынкой прятать, чтобы никто не догадался. Первый скандальный факт определенно был найден!
- Ну как же? – Плюхнувшись на скамейку, сказал Василе. Швабру он приставил к столику, не зная куда ее деть. – Месяцев шесть назад это было, а то и восемь. Хотя может и десять… я и сам памятью на даты не силен, свой-то день рождения забыть умудряюсь! Но точно-точно предлагали. Я еще подумал тогда – жизнь мне спасаете! Одно только не сказали, уважаемый: а сколько за науку берете? Да и по каким критериям, кроме уборки, учеников отсеиваете? И в какое время уроки проходят, днем или ночью? А то, знаете, многие днями заняты, а по ночам дела делают. Пения всякие стихотворные проводят…
Эльфийской соседки Василе не приметил – пил принесенную фетховальщиком воду, как не в себя. Жара казалась невыносимой. Даже в беседке.

Звук, вырвавшийся из горла Василе, напоминал нечто среднее между последним бульком утопающего и отрыжкой орка: недопитая вода брызнула фонтаном - капли осели на столе и камзоле. Пришлось даже стукнуть себя кулаком по груди, чтобы откашляться.
- Ну даете… - Сипло выдохнул Василе. Трясущейся рукой вернул стакан на стол. – Чуть не убили, ей-богу! И я между прочим не хуи, а Хуанов ввиду имел. Есть такое имя в других мирах: мужское, иностранное. Хуаны наемными строителями на жизнь зарабатывают, потому и выражение такое, про стены-то, появилось. А вы сразу – хуи! Чему только в ваших аристократских академиях обучают…
Покачав головой, он глубоко вздохнул. Никогда прежде неуловимого Бегемота не прижимали к ногтю с такой ловкостью – походя, невзначай, так, словно это было дело самое обыденное, как «здрасте» соседу сказать или монетку нищему кинуть. Никогда прежде не уделывали собственным же оружием – притворством - да еще с таким изяществом. И теперь это уже было дело чести!
- Имя мое вам, шутнику, уж точно ничего не скажет! И чем мог, тем и рисовал! А вообще, что это вы себе позволяете? Смеяться над человеком лишь потому, что он плохо накрасился! А зачем я накрасился? А зачем пришел? Конечно! Шутника-барина это не колышет! Что ему до бед маленьких людей!
Расходясь не на шутку, Василе по ходу тирады вскочил со скамейки и вышагивал перед столом, размахивая руками. Парик реял за его спиной, как боевой стяг.
- Да! – Кричал Василе, обращая к потолку беседки полный горечи взгляд. – Да! Какое вам дело до того, что меня все обижают! И с детства обижали! А семья у меня бедная, маменьку содержу, работаю, спины не разгибая! Живу в страхе, а защитить себя хочется! И вот, стоило мне прослышать о вас, таком благородном, как я понадеялся на ваше милосердие… И нарядился чтобы с порога не погнали. Сам всю ночь шмотки шил! А вы что? Посмеялись, спектакль устроили! Заставили шваброй махать. Нет, это решительно невыносимо!
Щенок, забыв о тряпке, наблюдал за представлением круглыми глазенками. Ему не случалось бывать в театре, и он, должно быть, офигевал. А Василе несло.
- Это… - Остановившись перед сенсеем, что грыз горчущие желуди будто семечки, он опустил взгляд. Губы дрогнули. Голос дрожал и превращался в шепот. – Это…
Помолчав, Василе вдруг поднял руку, указал пальцем на фехтуна, и гаркнул:
- Вам должно быть стыдно! – В прошлом году он видел, как известнейший трагик, Тит Оливий, точно этим голосом и жестом обвинял антагониста в душещипательной пьесе «О продажной Дездемоне и лопоухом Яго». 
«Кажется, вышло не хуже» - подумал он, удерживая трагическое выражение лица.

Хлопнула дверь. И лицо «Пьеро», расползшаяся черно-белая маска, изменилось – губы изогнулись в улыбке, более подходящей циничному старику, чем мальчишке 20-лет. Под светлой, искусственной челкой сверкнули темно-зеленые глаза. Вода текла по лбу, щекам, подбородку, капала с пуговиц камзола. Василе, казалось, не замечал ее - стоял, молча глядя на дом. А потом вдруг склонился, взмахнул рукой, коснувшись пальцами травы газона. Мокрые светлые пряди скользнули по плечам, на миг скрыли свет.
- Ave mendax est!* – Поклон у Василе, в отличие от недавнего спектакля, вышел образцовым. - И тот рыбак, что другого рыбака издали примечает.
Он распрямился. Рассмеялся в голос – зло и хлестко. А потом показал уютному дому с чистенькими окнами средний палец - «жест добра», как называл это сам Василе. Ничего другого для возмущенного барина у него не нашлось. Да и откуда бы сыскаться?
«Ох, как легко быть великодушным, да? А как зашибись тебе сейчас, сенсей… И хамло наказал, и белый плащик не испачкал. Пни псину, дай кусок мяса, она и забудет. А ты хороший - вон, благо творишь. Яблочки за так даешь, и кому? Шавке раскрашенной, для которой это – небо в алмазах. Не-за-слу-жен-ное. Шавка осмелилась тявкнуть, когда добренький барин ждал, что ему руку лизнут. Шавку вздернуть бы по уму, а барин для виду наказал. Чтобы место знала. А потом еще и угостил от душевных щедрот. Он же – доб-рень-кий… Вот только люди – не шавки. Да и те нифига не забывают. Хренов ты лицемер, сенсей»
Материала было маловато, но и с этого Василе смог бы слепить интересненькую статейку. Вот только писать об этом, с позволения сказать, барине, совсем не хотелось. Ну его к черту. Живет тут себе один, в тишине, пусть и живет. Щенка только жалко, незавидная судьба – «добренького» в хозяевах иметь.
Дом фехтовальщика Василе покинул, не оглядываясь. Вышел быстрым шагом, так и не смыв с лица растекшегося грима. Улюлюканья детей и косых взглядов взрослых он не замечал.

----> Городской парк

Отредактировано Василе Ецко (2018-03-03 17:21:59)

----> Лавка зелий "Чудо в кармане"

Просьбы подождать, Василе не слышал: чем дальше он уходил от опасной лавки, тем сильнее нарастало в душе возмущение. Да ведь что это, в конце концов, такое? В приличном городе! Вышел за скляночкой зелья, никого не трогал, дела свои хотел тихонечко поделать, а что в итоге? Ободрали, как липку, превратили в страшнейшую девку, наградили чем ни попадя, да еще и с ума едва не свели! Где ж это видано?!
«Нет! – Думал Василе, топая к дому Алькано посреди дороги, как груженая чугуном телега. Прохожие оборачивались вслед, некоторые крутили пальцем у виска, другие грозили кулаком, но акуле пера было все равно. – Нет, я не смирюсь! Да это ведь даже и невозможно – смириться! Что ж дальше-то будет, если молчать? Люди должны знать: в городе есть говорящие стены, летучие ряхи и подлые призраки гномов!»
Пылая праведным гневом, Василе не замечал, что сенсей идет вслед за ним. Теперь, когда жуть осталась позади, носитель правды снова обретал свой бойцовский дух и хотел почесать жалящее журналистское перо о наглые призрачные рожи.
- Нет! – Бубнил он, глядя под ноги. – Я этого так не оставлю! Ишь, че удумали, а? Поди туда, не знаю, куда принеси то, не знаю, что – и будешь бесхвосточным, как прежде. Что я, дурак какой, чтобы эту дичь понимать?! Что я, с луны свалился, по этаким приметам пути отыскивать?! Да что он себе позволяет, жалкая клякса!
К концу монолога Василе возмущался уже в полный голос, размахивал руками и был готов даже бить невидимого трепача, если бы вдруг сейчас снова услышал его. Но трепача не было, а крыльцо родного сенсеевского дома – вот оно. И шмоточки, что будто в другой жизни стирал, здесь: ни одной не поперли, висят себе, на ветерке полощутся. От окружающего уюта и спокойствия даже хвост воспрял духом, вильнул и хотел шлепнуть кого-нибудь по пятой точке, но никого не нашел и шлепнул забор.
- Да, - сказал Василе, поглядывая на хвост, как в войске на салажонка смотрят. – Тут-то мы и живем! Я, Алькано и Кра… Стоп! Кракен! Где Кракен? А Алькано? Где Алькано?! Всех потерял! Божечки, что же делать?! Вот беда-то! Беда какая!
В панике Василе забегал перед калиткой. Хвост изо всех сил пытался ему помочь и тыкал кисточкой в сторону сенсея, который был совсем рядом, но носитель правды намеков не понимал. Он ударился в трагедию, причитал и заламывал руки.

Отредактировано Василе Ецко (2018-05-01 00:06:02)